Слова не говоря Артузову, я подошел к хохотавшим парням и, улыбнувшись, спросил:

– Кто из вас Василий будет?

– Ну я, а чё?

– Молись, гнида!

Не осознавая, что делаю, одним рывком уронил парня на землю, испачканную навозом, поставил его на колени и всунул в рот ствол револьвера. Палец уже готовился взвести курок…

– Аксенов! Отставить!

Артур никогда не называл меня просто по фамилии, но здесь его окрик подействовал, словно ушат холодной воды. Медленно вытащил ствол, сунул оружие в кобуру.

– Володя, не стоит о него руки пачкать. И я в порядке.

Наверное, Артур решил, что я взбесился из-за него. Отчасти, он и прав, но только отчасти. Скажу, как на духу – взбесило, что какая-то сволочь, в человеческой шкуре, издевается над лошадью. А если учесть, что эта сволочь, должна заботиться о животных, то это сволочь вдвойне. А зачем, спрашивается, засорять мир сволотой? Не останови меня Артур, я бы и на самом деле пристрелил конюха и плевать, чтобы бы потом со мной было.

Артузов успокаивающе потрепал меня по плечу, обернулся к конюху, продолжавшему стоять на коленях. Парень трясся от пережитого страха, размазывая по лицу навоз и сопли.

– Я-то всего пошутить хотел, – прорыдал конюх. – Чего меня сразу наганом в зубы, как контру?

– Под трибунал пойдешь, – мрачно пообещал Артур.

– А за что под трибунал-то? Васькам над московским начальником пошутить хотел, – с недоумением сказал один из товарищей конюха, неумело пытаясь заступиться за дурака. – Коли чего, так он перед вами прощения попросит.

– За порчу казенного имущества, – пояснил Артузов, а я, взявши себя в руки, добавил:

– И за покушение на жизнь ответственного сотрудника ВЧК. А вы, оба, – кивнул я двум обалдуям, – вместе с Васькой пойдете, как соучастники.

– А мы-то чего? – вытаращились парни. – Мы тут случайно, к Ваське в гости зашли.

Дружки Васьки-конюха переглянулись, и хотели потихонечку смыться, но я, демонстративно похлопал по кобуре, рявкнул:

– Куда? А ну, стоять!

Поначалу я хотел только припугнуть парней – мол, соучастники, такие-сякие, дать им пинка, и выгнать взашей. Но что-то в их поведении настораживало. И одеты они как-то странно – ни солдаты, ни гражданские, и держат себя испуганно-нагловато, словно безбилетник в трамвае, пытающийся доказать публике, что у него проездной.

– А вы вообще, кто такие? – поинтересовался я. – Ну-ка, документики предъявите.

В двадцать первом веке такой наезд вызвал бы ответный вопрос – мол, а сам-то ты кто таков, предъяви свои документы, и почему я тебе должен что-то доказывать? Но сто лет назад, человек в военной форме, да еще с орденом, как бы автоматически получал право контролировать жизнь других людей. Неправильно, наверное, но мне это в чем-то нравилось. Увы, работа накладывает отпечаток.

– Вот, справка у меня есть, – протянул мне бумажку с печатью один из парней.

– А вот моя, – вручил второй свой «документ».

Я держал в руках две почти идентичные справки о «неподлежанию призыву на военную службу» Голика Семёна Юрьевича и Мигуненко Анастаса Петровича, ввиду того, что у Мигуненко «наличествовала» паховая грыжа, а у Голика – плоскостопие. Вроде, и подпись (неразборчиво!) врача призывной комиссии имелась, и печать военного комиссариата стояла в правом нижнем углу, заверяя, что это государственный документ, а не хрень какая, но что-то меня смущало. К «суконному» языку здешних документов я тоже привык, стало быть, нечто другое.

– Артур Христианович, посмотри, – попросил я Артузова.

Артузов, прочитав содержание, посмотрел печати, пожал плечами.

– Справки как справки. А что подпись врача не читается, так сегодня мода такая. В копиях пишут – подпись неразборчиво. Что тебе не нравится?

– Мы с Татьяной недавно на речку ходили, помнишь?

Артузов заулыбался. Про наши с Танькой хождения я емурассказывал, чем немало повеселил главного контрразведчика страны.

– Так вот, мы там с «белобилетниками» подрались, у которых диагнозы точно такие же. Справок не видел, врать не стану, с их слов говорю, – уточнил я на всякий случай. – Не странное совпадение?

Действительно, может и совпадение, но для чекиста все совпадения подозрительныи требуют дополнительной проверки. Артур еще раз посмотрел на оболтусов, на документы.

– Разберемся, – резюмировал главный контрразведчик страны. Аккуратно сложил справки и, под протестующие вопли парней, убрал их в карман.

Всех троих, и «белобилетников» и Ваську-конюха мы сдали в дежурную часть, благо, они брыкаться побоялись, да и идти недалеко – только дом обогнуть, а сами отправились в приемную Смирнова.

Написали рапорты и уже собрались уходить, как из кабинета вышел сам начальник губчека – небритый, с красными веками. Не иначе, всю ночь занимался арестованными контрреволюционерами. Кивнув, вытащил из кармана очки и взял в руки наши бумаги. Бегло просмотрев тот, где сообщалось о конюхе, ради шутки над столичным начальником, изранившем лошадь, спросил:

– Политику будем шить?

Я покосился на Артузова – все-таки, это над ним попытался «пошутить» Васька-конюх, но Артур только махнул рукой и скривился:

– Что с дурака взять?

– Тогда ладно, – сказал Смирнов и, как мне показалось, с некоторым облегчением, озвучил свою резолюцию: – В нарсуд.

Народный суд – это вам не революционный трибунал. Дадут за посягательство на социалистическую собственность год-два условно, и все.

– Только, Игорь Васильевич, из конюхов его гнать, поганой метлой, – вздохнул я, и покачал головой.

– В ассенизационный обоз, – внес предложение Артузов.

– Нет нынче ассенизаторов, старики умерли, молодежь на фронте, – угрюмо отозвался Смирнов. – Вон, из выгребных ям все дерьмо скоро в Днепр потечет, вся рыба сдохнет.

– Так вот и организуй, – предложил я. – Черкни записку в губисполком, пусть займутся, а ты людей дашь. И городу польза, и тебе.

– Слушай, товарищ Аксенов, а ты башка! – с восхищением произнес Смирнов. – Не зря тебя в Совнарком прочат.

– Прочить-то, может, и прочат, но кто же его отдаст? – хмыкнул Артузов.

Я посмотрел на Артузова, перевел взгляд на Смирнова. Ну, Артур-то, ладно, «особа приближенная», член коллегии ВЧК, а откуда начальник Смоленского губчека получает информацию? Предположим, о прибытии нашего бронепоезда он мог узнать у кого-то из приятелей, а обо мне? Скорее всего, есть у него в Совнаркоме какие-нибудь знакомые, поделившиеся слухами и сплетнями. Понятное дело, что Смирнов не выдаст свои источники. И я бы не выдал. Значит, нет смысла и спрашивать. Посему, я только махнул рукой и придвинул Игорю Васильевичу второй рапорт, где поделился своими наблюдениями о «призывниках» РККА.

Прочитав бумагу, Игорь Васильевич, снял очки и потер переносицу.

– Владимир Иванович, не в службу, а в дружбу… – начал он, а я, уже зная продолжение, пробурчал:

– Типа – допроси задержанных, установи фамилии коррумпированных врачей.

– Коррумпированных? – задумался на минуту Смирнов. – Это, от какого слова? Коррупция… Ага, латынь. Сейчас вспомню. Коррупция – растление, продажа. Так бы и говорил – продажных.

– Игорь Васильевич, ты какую гимназию заканчивал? – поинтересовался я.

– Вторую Виленскую, – ответил Смирнов.

– Верно, и по латыни самым знающим был?

– Да ну, не самым. Самый знатный латинист в нашем классе Колька был. Он и гимназию с золотой медалью закончил, и юристом потом стал.

Вторая Виленская гимназия, друг Колька, что был знатным латинистом, а потом стал юристом. Хм. А возраст-то совпадает. Кажется, я понял, откуда и от кого товарищ Смирнов «черпает» сведения – от «знатного латиниста», что теперь занимает важное кресло, и именуется Николаем Николаевичем. А как догадался? Самое занятное, что именно из-за гимназии, где он учился. Я же упоминал, что моя супруга – искусствовед? А если так, то и муж, волей-неволей начнет читать мемуары художников, листать искусствоведческие монографии и все такое прочее. Так вот, в одной из работ о Мстиславе Добужинском упомянуто, что художник закончил Вторую Виленскую гимназию, в которой многими годами позже учился Николай Николаевич Крестинский, будущий нарком финансов Советской России. Мелочь, казалось бы, зачем такое запомнил, а вот, поди же ты, всплыло.